рассказанная им самимВ те дни, когда я мучился и изнемогал от своей несчастной любви к Миранде, я посвятил ей множество стихов. Однако мое творчество этим ни в коем случае не ограничивалось. Тогда у меня был явный прилив творческих сил, а более всего чувства нереализованности, толкавшего меня к самовыражению именно таким вот образом. И я писал стихи об одиночестве, тревожных предчувствиях, о неминуемости смерти и несправедливости мира. Конечно, мои вирши тогда мне не казались хорошими, ведь в те дни я читал множество стихов известных поэтов, поэтому мне было с чем сравнивать. Потому и речи быть не могло, чтобы я кому-нибудь их показывал, разве что одной своей знакомой, любительнице поэзии и побаловаться стихосложением. Она, разумеется, пришла в восторг от пары моих творений, ну а я принял ее похвалу со сдержанным оптимизмом. Что ж, если стихи мои не так и плохи, то почему бы не продолжить? И у меня выходило из-под ручки нечто такое:
Несется вихрем Асгардсрейя,
Копытом небо раздробя,
Огонь из Муспельхейма веет,
Прекрасный Мидгард не щадя.
Ну и так далее.
Миранде, правда, свои стихи я так и не зачитал, я вообще боялся к ней подойти, как это часто бывает, ну а ей было не до меня... У нее были свои заботы. Так что единственное, что мне оставалось, так это корпеть над бумагой часов до четырех утра, чтобы утром меня нашли спящим, уткнувшимся в кипу бумаг.
Правда, стоило мне поступить в институт, как это дело я забросил. И дело вовсе не в том, что я стал усердно учиться, а просто, как говорится, ударился во все тяжкие, окунувшись в веселую и беззаботную студенческую жизнь. Миранду я больше не видел, да и вспоминал о ней все реже. Впрочем, какой с меня спрос, если порой я надирался так, что не вспоминал не только о ней, но и кто я такой?
Но как-то раз, после того, как родители вызвали меня на ковер и в полуторжественной обстановке объявили, что больше не намерены спонсировать мои пьянки, я был вполне трезв и находился в депрессии по поводу вышеизложенного факта, а также потому, что все еще мучился от похмелья да еще плюс ко всему был бит прошлым вечером, пусть и не помнил за что. Денег у меня не было совсем, да и вся моя жизнь казалась мне беспросветной. Я вдруг вспомнил о целомудренном периоде своей жизни, когда, как мне тогда казалось, я жил идеалами, любил и страдал. На волне нахлынувших воспоминаний я вдруг взял в руки карандаш и попробовал написать что-нибудь. Однако голова мыслить в нужном русле отказывалась, в нее лезла всякая чушь, и моей мысли уже не доставало той легкости, которая могла бы отправить ее в полет к совершенным мирам. Вместо этого она жалко и тяжко пресмыкалась, собирая своим брюхом всякую грязь!
И я написал что-то в этом роде:
Заебало, заебало,
Что болит мое ебало,
Охуевший от тоски,
Я жую свои носки.
Тогда я решил найти свои старые стихи, и, на свое счастье, нашел их в глубинах нижнего ящика моего письменного стола. Долгое время они лежали здесь, невостребованные, и вот наступил их час. И когда я прочитал свои юношеские творения, только тогда я осознал всю глубину своего грехопадения.
Конечно, мастерства мне тогда, может, и не доставало, зато сколько экспрессии было в моих стихах! Я исправил стилистические погрешности, переделал кое-какие кривые строки. И тут мне пришла мысль, что я просто обязан опубликовать свои сочинения, так сказать, явить их миру. В самом деле, стихов у меня накопилось порядочно, на одну книжку точно бы хватило. Да и сами стихи, дополненные и исправленные, как мне показалось, приобрели требуемую благообразность.
Мое настроение необыкновенно улучшилось. Я даже написал парочку стихотворений о ностальгии, выдержанных в старом духе. От этого я воодушевился еще больше, и мои утренние сочинения показались мне даже забавными, перечитав их, я рассмеялся и сунул их в ящик к остальным бумагам вместо того, чтобы выбросить в мусорную корзину.
Чтобы, так сказать, прозондировать местность, я решил отправить свои стихи в журнал "Tales of Dark", где печатались пафосные и меланхолические творческие потуги его немногочисленных читателей. Раньше я тоже время от времени почитывал "Tales of Dark", так как любил послушать вечерами, прежде чем засесть за ручку с бумагой, группу Aurora. Правда, нынче их диски пылятся неизвестно где, если конечно я, будучи во хмеле, их не выкинул, но, тем не менее, я, как в былые времена, зашел в магазин "Черный дракон", ибо больше этот журнал добыть было негде, где незаметно переписал адрес редакции, куда вечером отправил парочку своих наиболее пафосных стихов.
Своего триумфа мне ждать пришлось довольно долго, ведь журнал выходил от случая к случаю, и следующего случая ждать пришлось почти месяц. Но, открыв в "Черном драконе" свежий номер "Tales of dark", я с удовлетворением обнаружил знакомые строки под знакомым псевдонимом Иероним Полуживой, который я себе избрал.
Надо ли говорить сколь этот свершившийся факт воодушевил меня? Без сомнений, надо было действовать! Я с радостью прибежал вечером домой и принялся писать с удвоенной, утроенной энергией! Я ходил по комнате, швырял под ноги исписанные листы, смеялся, мои родители даже подумали, что я опять надрался, у меня белая горячка и вызвали скорую помощь. Но я был в порядке. Вернее, я был более чем в порядке!
Я решил отправиться в издательство как можно скорее. Тем более что за прошедший месяц я написал еще несколько стихов, серьезных и не очень... Конечно, судьба вторых мне представлялась не столь великолепной, ибо писал я их исключительно чтобы подурачиться, а потом читал их перед своими собутыльниками, в чьей среде эти стихи пользовались неизменным успехом. Отсмеявшись вдоволь, друзья так же неизменно наливали мне портвишку и давали сигареты, что было хорошим подспорьем для меня, ибо в те дни я был все еще в опале у родителей. Не сказать, что мои непечатные творения были уж совершенной вульгарностью, я все же хотел придать им некую иронию и остроумие, выдержав в духе известных произведений Баркова и Пушкина. И в издательство я их никогда бы не понес, но уж что вышло, то вышло...
Тем временем мои родители, узнав, что я оказывается поэт, сменили гнев на милость, то ли совершенно справедливо решив, что свободному художнику нужен простор, то ли поняв, что со мной ничего уже не сделать никакими воспитательными мерами. Разумеется, накануне того, как пойти в издательство, я был в хлам после вечера с друзьями, когда я читал им начало своей новой поэмы "Гемор от Содома", судьба которой ныне мне неизвестна. Вроде бы мы ее смыли в унитаз, хотя точнее сказать вряд ли кто-нибудь из нас сможет... А потому утром я сгреб из ящика письменного стола все бумаги, особо не разбираясь в их содержании, и побрел по намеченному пути, предвкушая свой триумф.
Однако путь к нему оказался весьма тернист. Охранник, скучавший на входе, совсем не собирался меня пропускать, и мне пришлось минут пятнадцать доказывать, что его действия наносят вред отечественной культуре! Но на счастье на шум прибежал сам редактор, который благоразумно решил, что лучше меня принять, так как всем от этого будет только лучше. Редактор был солидным джентльменом, вернее, джентльменом, всячески изображавшим свою солидность, и особенно ему нравилось делать занятой вид, хотя даю голову на отсечение, что этот человек целыми днями не знает, чем себя занять. Я протянул ему свои работы, он внимательно прочел их, после чего разнес их в пух и прах, назвав их банальными и совершенно безынтересными. Он заявил, что стихи мои не актуальны, не современны и так уже полстолетия никто уже не пишет. А, встретив в одной моей оде имя Бергельмира, он окончательно вспылил и ни с того, ни с сего обвинил меня в неонацизме! В завершении своей тирады он посоветовал мне учиться у одного итальянского поэта, увы, чью фамилию я не запомнил, приведя в качестве примера его строки:
Лифт едет...
Лифт едет...
Лифт едет...
Лифт приехал!
Саркастически улыбаясь, он вручил мне мои бумаги, я же был настолько обескуражен, что даже не смог удержать их в своих руках, и они разлетелись по всему офису. Я бросился под стол поднимать их, а редактор, видимо, подумав, что переусердствовал в моем воспитании, и потому желая мне помочь, принялся собирать те, что попали ему на стол... И тут его внимание привлек один из моих листков. Он внимательно прочитал его, после чего сказал, что с этого надо было начинать, а не совать всякую чушь... Я взглянул на листок, а там между делом было написано:
Мне говно заливали в уши
Я кричал,
Но говно заливалось мне в рот...
Запыхавшись, бежал
Сквозь говняные лужи,
Но в говне утопал
Мой бумажный флот!
Не знаю, как оказался этот набросок стихотворения в кипе моих бумаг, конечно, во всем виновата проклятая водка, но я стремглав выбежал из издательства, и как борзая пронесся по городу домой, где откопал все мои стихи на заданную тему, после чего с той же скоростью отнес их в издательство. Всю следующую ночь я творил, пытаясь втиснуть в строки как можно больше мата, и надобно сказать, чем больше его удавалось впихнуть, тем больше похвал я получал со стороны редактора.
На этом история моя заканчивается. Кто-то может сказать, что я продал душу дьяволу, ну а я же считаю, что самое важное в жизни - найти свое призвание. За тем разрешите откланяться! Ваш Г.М.